Записки д`Аршиака, Пушкин в театральных креслах, Карьера д`Антеса - Леонид Гроссман

Мне сразу пришлось насторожиться и бдительно следить, чтобы установленные формы не были нарушены с его стороны каким-либо неожиданным капризным и резким выпадом, способным усугубить нанесенное им оскорбление и превратить регулярный поединок в убийство на большой дороге. С этого момента я уже более не выпускал его из поля зрения, вполне уверенный в Жорже, за действиями которого мог, впрочем, следить секундант поэта.

Плац был вытоптан. Данзас подошел к Пушкину, отряхивая снег с ботфорт.

— Находишь ли ты удобным выбранное нами место?

— Мне это совершенно безразлично, — с оттенком недовольства отвечал поэт, — только постарайтесь сделать все это скорее.

Он нетерпеливо поднялся и, кутаясь в шубу, сделал несколько шагов в направлении протоптанной тропинки.

Данзас, отметив крайний пункт воткнутой в снег шпагой, крупно и уверенно зашагал по узкой площадке. На двадцатом шагу он попросил меня отметить место д'Антеса. Каждый из нас отсчитал по пяти шагов внутрь поля от крайних границ, отмеченных шпагами. Это были линии барьеров. Свидетель Пушкина сбросил свою шинель и аккуратно сложил ее в виде пограничной линии поперек протоптанной дорожки. Я снял свою шубу и повторил его жест на своем пункте. Арена для действия была готова.

Мы подошли с Данзасом к нашим ящикам, отложенным в стороне. Предстояло зарядить все четыре пистолета на случай повторного боя. Я предоставил распорядителю поединка выполнить эту задачу, ограничившись простым наблюдением. Он умелым жестом насыпал из медной натруски порох в граненые стволы, обжал крупные свинцовые горошины стальной пулелейкой и отрывистыми ударами молотка по шомполам вбил заряды. Первая очередь пала по жребию на наш ящик. Подправив кремни и насыпав из мерок порох на полки, мы щелкнули двукратно затворами, взводя курки. В это время раздался нетерпеливый возглас Пушкина:

— Ну, что же? Готово ли наконец?

Я поторопился обернуться. Приготовления были действительно совершенно закончены. С заряженными пистолетами в руках мы подошли к противникам и повели их на отмеченные места. Здесь каждому из них было вручено оружие. Безукоризненно, согласно правилам боя, Пушкин сложил к плечу правую руку, и вдоль его кудрявого лица протянулось вверх блестяще граненое дуло.

Сумерки приближались. Голубизна снега и воздуха сгущалась. В стороне Комендантской дачи кое-где начинали мерцать оранжевые огоньки. Но под открытым небом еще было совершенно светло, и снежная пелена отчетливо обрисовывала все контуры фигур и предметов.

Ясный морозный день заканчивался торжественным зимним закатом. Солнца не было видно. Но где-то над горизонтом сизые небеса были неожиданно прорезаны на несколько минут медным отсветом невидимого светила. Легкие багровые блики пробежали местами по черным ветвям и синему снегу, углубляя тенями черноту деревьев и синеву равнины.

Я предоставил Данзасу, как военному и главному руководителю поединка, подать сигнал к началу боя.

Он взглянул на обоих противников, стоящих в боевых позах и выжидательно глядевших на нас.

Все было тихо. Только ветер продолжал завывать в соснах, качая их тяжелые верхушки.

Убедившись, что все в порядке, полковник поднял высоко над головою свою черную шляпу и, подержав ее несколько мгновений в воздухе, сильным и подчеркнуто резким движением прочертил своим плюмажем полукруг и опустил его к земле.

Противники, вытянув оружие перед собой и целясь, начали сходиться. Жорж, прямой, как струна, медленно шагал от шпаги к разостланной шинели, выравнивая дуло по живой мишени. Пушкин с протянутой рукой стремительно приблизился к барьеру, почти подбежав к нему, и у самого плаща остановился, вытянувшись корпусом вперед и напряженно ища дулом своего противника. Он словно ожидал, чтоб и тот занял линию барьера.

Продолжая опасаться, ввиду его взволнованности, каких-либо нарушений, которые могли бы оказаться роковыми для моего доверителя, я с пристальным вниманием следил за поэтом.

Лицо его сжалось в судорожной гримасе прицела. Казалось, все его существо сосредоточилось в одном взгляде его правого глаза, жадно искавшего безошибочную прямую между дулом его пистолета и грудью противника. Он целил прямо в сердце д'Антеса.

Вся его воля словно вылилась в одно стремление — четко вычертить эту смертельную линию и мгновенно разрешить уничтожением врага великий груз давившего его страдания. Беспощадная решимость, жестокая воля к убийству, жадное желание смести с лица земли ненавистного соперника — вот что явственно отразилось на этом бледном лице с резкой складкой между бровей и крепко стиснутыми полными губами.

Я понял, что все надежды потеряны. В это время грянул выстрел. Почти в то же мгновение вытянутая рука Пушкина дрогнула, вся фигура его как-то странно качнулась, колени судорожно согнулись, ноги подкосились, и он свалился лицом вперед на разостланную шинель, успев произнести при падении:

— Кажется, у меня раздроблено бедро.

Я оглянулся. Д'Антес, не дойдя до барьера, медленно опускал свой дымящийся пистолет.

Я сразу понял его дуэльную стратегию. Признав по лицу Пушкина всякий мирный исход исключенным, Жорж решил отстоять свое право на жизнь. Смертный приговор, написанный на лице Пушкина, вызвал его противника на первый и спешный выстрел. Поэт, видимо, ждал, чтоб д'Антес подошел к барьеру, имея в виду в этот момент разрядить свое оружие. Этот расчет необходимо было разрушить. Военное воспитание и строевая служба д'Антеса давали ему несомненное стратегическое преимущество пред бретером-литератором. Успех дуэли обеспечивался не только меткостью выстрела, как, вероятно, полагал Пушкин, но и правильным маневрированием после сигнала, о чем поэт, видимо, не подумал. Это и погубило его. Д'Антес применил верный тактический прием и, намеренно замедлив момент своего прибытия к барьеру, дал неожиданный выстрел и предупредил этим удар своего противника. Поняв, что смертельный исход неизбежен, он дал беспощадный выстрел в бок, что могло повлечь за собой даже моментальную смерть. Тело Пушкина действительно лежало недвижно поперек шинели с беспомощно разметанными руками. Я был убежден, что поэт убит. Мы с Данзасом бросились к нему. Д'Антес сделал движение в том же направлении.

Но в это время Пушкин поднял голову и, опершись о левую руку, повелительно крикнул д'Антесу:

— Подождите! Я чувствую в себе достаточно силы, чтобы дать мой выстрел.

Д'Антес послушно повернулся, перешагнул барьер, занял свое место и, ни на мгновенье не теряя из виду правил борьбы и грозящей опасности, принял классическую вторую позицию: он повернулся боком к своему противнику, уменьшая этим площадь прицела, и, прикрыв грудь правой рукой, вытянул вдоль лица дуло разряженного пистолета, естественный и законный щит в этом положении. Ни одна дозволенная подробность не была им опущена, — этому он обязан спасением своей жизни. Д'Антес с изумительной предусмотрительностью разыграл эту партию, как опытный шахматный игрок, дав несколько замечательных дуэльных ходов и по праву выиграв жизнь в этой смертельной игре.

Полулежа, перенеся центр тяжести своего тела на левую руку, Пушкин начал поднимать свое оружие. Но пистолет его был весь в снегу. Медленно выступала из-под тающих снежинок подпись Ле-Пажа, оружейника короля.

— Дайте мне другой пистолет, — сказал он своему секунданту.

Данзас бросился к ящику. Случай этот не был предусмотрен в нашем утреннем регламенте, и такое решение показалось мне неправильным. По дуэльному кодексу, как известно, замена пистолетов, взятых противниками в руки, не допускается. И в данном случае непригодность оброненного оружия явилась следствием удачного выстрела д'Антеса, который имел право извлечь отсюда все благоприятные для него выводы. Вторые пистолеты были нами заряжены только на случай безрезультатности первого обмена выстрелами, т. е., собственно, для второй дуэли, когда оба противника совершенно равноправно обновили бы одновременно свое оружие. Тяжелая рана Пушкина, на мой взгляд, заканчивала дуэль и, во всяком случае, не давала права немедленно же приступить как бы ко второй дуэли с заменой пистолета для одной из сторон.

Я вопросительно взглянул на д'Антеса, решив протестовать против этого неожиданного оборота дела. Он понял мой взгляд и сделал выразительный жест рукой: оставь, не препятствуй.

Мне пришлось подчиниться. Данзас подал Пушкину второй пистолет. Лежа, с беспомощно недвижными ногами, владея свободно только своим корпусом, Пушкин крепко оперся левой рукой о землю и гораздо спокойнее, чем в первый раз, начал уверенно целиться прямой и твердо вытянутой рукой.

На этот раз он целился довольно долго. Ветер утих. Пауза показалась мне бесконечной. Я по-прежнему смотрел на поэта и следил за его движениями и выражением лица. Я заметил, что подкладка Данзасовой шинели, на которую Пушкин упал животом, покрывалась понемногу темным пятном от обильно бившей из раны крови. Левая рука, прикоснувшаяся к месту ранения, была также слегка окровавлена, и длинные пальцы поэта с безукоризненно отшлифованными ногтями полупогружались в рыхлый снег, оставляя на нем следы крови. Медный отблеск заката еще продолжал играть своими палевыми бликами по поверхности снежного поля, вырывая из сумерек неожиданные эффекты освещения. Я внезапно вспомнил мою первую встречу с поэтом, когда он медленно перебирал уральские алмазы и рубины в хрустальных тарелках графини Фикельмон, шутливо сравнивая световую игру этих драгоценностей с блестками окровавленного снега.